Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

Страсти накалялись с каждым днем. И в переполненном профсоюзном клубе состоялся двухдневный диспут. Курс выступил с пространным докладом «Даем ответы на всякие мучительные литвопросы», изобиловавшем такими резкостями, что зал потребовали от председательствовшего:

— Призовите к порядку докладчика.

— К порядку! На площади ругаться можно.

Курс начал с того, что грубо охаял буквально всех русских классиков, произведения которых являются бесспорной мировой ценностью, гордостью нашего народа, любящего свою художественную литературу. Затем он принялся охаивать самых выдающихся, самых талантливых советских писателей. Молодых поэтов и беллетристов назвал «несчастными, загубленными». А закончил все тем же безапелляционным утверждением: «Художественная литература сегодня может развиваться только на основе литературы факта».

Напротив профсоюзного клуба было здание Сибгосоперы, единственного музыкального коллектива на всю Сибирь. И коллектива талантливого, неутомимо пропагандировавшего русскую и мировую оперную классику. «Настоященцы», переполняя галерку своими малограмотными молодчиками, пытались срывать спектакли, в особенности балетные. Им ведь и на сцене нужны были факты и только факты, а не какая-то «Спящая красавица».

Весной 1928 года Сибирский союз писателей готовил свой второй съезд, на который, кроме русских литераторов, были приглашены буряты, якуты и алтайцы, зачинатели советской литературы на их родных языках. Горький направил съезду большое, по-отечески теплое приветствие, которое было напечатано в «Правде». (Позднее мы с С.Е. Кожевниковым перепечатали его в сборнике «Горький и Сибирь», Новосибирск, 1961). Но в условиях травли, нагнетаемой «настоященцами», второй съезд (Горький называл его первым) не мог состояться.

К нам в Бийск приехал ближайший «подвижник» А. Курса, тогда еще редактор краевой газета «Советская Сибирь», и на совещании в редакции выступил с хвалебным докладом о «Настоящем» и настойчивым пожеланием создать группу содействия этому необычному журналу. На следующий день в газете появился отчет на две колонки. Вот передо мной пожелтевшая от времени вырезка. После изложения доклада поставлены строки: «С «Настоящим» не согласен т. Коптелов». Василия Семенова, сторонника художественной литературы и единственного коммуниста среди работников редакции, к тому времени уже не было в Бийске. Все мои товарищи согласились с докладчиком: «Настоящее» надо продвинуть», «Группу содействия необходимо организовать немедленно». Наш новый редактор Леонид Клевенский, давний сторонник «Лефа» повторяя А. Курса, пошел даже дальше докладчика, считая, что «нужны оргвыводы». Какие же? О них, кидая кирпич в скворешник, писал идеолог группы: глупых скворчат, дескать, нужно послать «ко всем чертям и собакам».

А потом примчался бойкий подручный Курса Алексей Панкрушин и снова собрал сторонников «Настоящего». На том собрании прозвучало безграмотное оскорбление: «Писателе — клопы. Наша беда, что мы до сих пор не изобрели против них порошка». Собрать литературный кружок в стенах редакции нам запретили. К счастью, «оргвыводов» не сделали, — мы остались на работе.

А где искать защиты от несправедливых обвинений? Естественно — в Союзе писателей. У меня сохранилась копия письма, вернее просьба о помощи. Мы подписали его втроем — Илья Мухачев, Семен Ламакин и я. А чем могло помочь Правление Сибирского союза писателей? Оно и без того находилось в осаде. Зазубрина отстранили от работы, и он на все лето уехал на Алтай в далекую деревню Кутиху. Союз сибирских писателей доживал последние месяцы. И все же он, возглавляемый уже Вивианом Итиным, успел обратиться к писателям-сибирякам с призывом отображать современность, успехи социалистического строительства. «Никакие формальные достижения, — говорилось в обращении, — в наших условиях немыслимы без органического слияния художника с современной советской действительностью, с ее строительством и ее целями». Подписали все члены Правления, находившиеся в Новосибирске. Среди членов ревизионной комиссии стоит и моя подпись.

В этой накаленной литературной обстановке я, воспользовавшись отпуском, поехал в Москву. Там М.М. Басов, переведенный на работу в Госиздат, тотчас же позвонил секретарю Горького П.П. Крючкову и попросил доложить Алексею Максимовичу, что приехал сибиряк, который может рассказать о литературных новостях, и я в тот же день был принят Алексеем Максимовичем, остановившимся в квартире Е.П. Пешковой. Об этой встрече я писал неоднократно, в частности в книге воспоминаний «Минувшее и близкое» (Новосибирск, 1983).

25 июля 1929 года в «Известиях» появилась статья Горького, начало которой я видел на письменном столе великого писателя, «Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры». В ней, в частности, было сказано: «Редактор «Советской Сибири», краевой газеты, Курс — бывший анархист, как мне сказали, организовал гонение на художественную литературу и один из его сторонников, некто Панкрушин, заявил, что «художественная литература реакционная по своей природе». С моей точки зрения — не цеховой, а с точки зрения человека, который лет 50 наблюдал и до сего дня наблюдает революционно-воспитательное значение литературы, — Панкрушин не только малограмотный парень, а человек, которого я считаю вправе назвать бессознательным «вредителем» в области культурной работы».

В Новосибирске эта статья вызвала яростный взрыв. На первой странице «Настоящего» было крупно набрано: «правая выходка Горького в «Известиях» от 25 июля». Дальше — резолюция собрания журналистов, которых науськали те же «настоященцы». В ней говорилось: «Горький все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы.

И это не все. Ошибки усугублялись. В ноябре на пленуме Сибкрайкома

ВКП (б) Р.И. Эйхе в заключительной речи заступился за «настоященцев», назвав их политическую линию «совершенно правильной» и упрекнул лишь за «слишком визгливый тон», да и то с оговоркой «возможно».

«Настоященцы» настолько обнаглели, что поместили в журнале стихотворное «Письмо неизвестного (несуществующего, — А. К.) поэта Иосифа Киселева известному писателю Максиму Горькому». В нем такие строки:

Но я не жду от вас ни дружбы, ни услуг:Какая дружба между мной и вами?

А дальше уже совершенно оскорбительное:

И вы — нам нечего греха таить— Порой восторженно недопустимо,Как мать, готовы нежить и любитьИ подлецов, и херувимов.

Обо всем этом 30 сентября 1929 года я рассказал Горькому в большом письме, которое хранится в его Архиве. А в моем архиве — копия. К письму приложил вырезки из краевой газеты, которую продолжал подписывать А. Курс.